Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский

– Хотите биться? Тогда идите, курва ваша мать, на нашу сторону!

– Идите вы, мать ваша курва, на нашу!

– Надаем вам по жопам!

– Это мы надаем вам по жопам!

Казалось, малоизысканный и до боли тривиальный обмен словами будет тянуться до бесконечности. Но не тянулся.

– Пухала? – недоверчиво спросил голос из зарослей. – Добеслав Пухала? Венявец?

– А кто ж, курва, спрашивает?

– Отто Ностиц.

– А, курва! Грюнвальд?

– Грюнвальд! Тысяча четыреста девятый. День Призвания Апостолов!

Какое-то время стояла тишина. Однако ветер доносил запах тлеющих фитилей.

– Эй, Пухала? Не станем же мы кидаться друг на друга. Мы ж соратники, в одном бою воевали. Не годится, мать ее так.

– Никак не годится. Мы же оба фронтовики. Так что? Мы – в свою, вы – в свою дорогу? Что скажешь, Ностиц?

– Думаю, так и следует.

– У меня внизу раненые. Если я их возьму, так они помрут у меня в дороге. Позаботишься?

– Слово рыцаря. Мы ж фронтовики.

Рейневан, сам не зная, откуда взялась сила, непрерывно повторяемым заклинанием остановил наконец кровотечение из головы Самсона. И увидел, что сам прямо-таки плавает в крови. В глазах у него потемнело. Боли он уже не чувствовал.

Потому что потерял сознание.

Глава двадцать вторая,

в которой температура то снижается, то повышается, а боли все чувствительнее. Да к тому же еще и убегать надо.

Он очнулся в полумраке, видел, как тьма уступает место свету, свет вкрапливается в тьму и перемешивается с нею, образуя серую полупрозрачную взвесь. Umbram fugat claritas, – пронеслось в мозгу. – Noctem lux eliminat[760]. Аврора, Еоs rhododactylos[761], встает и розовит небо на востоке.

Он лежал на твердой лежанке, попытка пошевелиться вызвала резкую боль в плече и лопатке. Еще не успев дотронуться до плотно перевязанного места, он вспомнил со всеми подробностями болт, который там сидел, войдя спереди по самое оперение из гусиных перьев, а сзади торчавший дюймовым куском ясеневого дерева и такой же длины железным наконечником. Сейчас там тоже торчал болт. Невидимый и нематериальный болт боли.

Он знал, где находится. Побывал во многих госпиталях, для него не была новостью духота, вызванная множеством температурящих тел, запах камфоры, мочи, крови и разложения. И накладывающаяся на это непрекращающаяся и назойливая мелодия болезненных хрипов, стонов, охов и вздохов.

Разбуженная боль пульсировала в лопатке, не отступала, не мягчала, отдавалась по всей спине, по шее и ниже, до ягодиц. Рейневан коснулся лба, почувствовал под рукой совершенно мокрые волосы. «У меня жар, – подумал он. – Рана гноится. Плохо дело».

* * *

– Pomahaj Pambu[762], братья. Живем. Очередная ночь позади. Может, выкарабкается.

– Ты чех? – Peйневан повернул голову в сторону нар справа, откуда пожелал ему здоровья сосед, белый как смерть, с запавшими щеками. – Тогда что это за место? Где я? Среди своих?

– Угу, среди своих, – забормотал бледный. – Потому что все мы здесь истинные чехи. Но по правде, брат, от наших-то мы далеееко.

– Не пони… – Рейневан попытался подняться и со стоном упал. – Не понимаю. Что это за госпиталь? Где мы?

– В Олаве.

– В Олаве?

– В Олаве, – подтвердил чех. – Город такой в Силезии. Брат Прокоп с местным герцогом[763] заключил перемирие и договор… Что земель его не опустошит… а герцог ему за это пообещал, что будет о таборитских немощных заботиться.

– А где Прокоп? Где табориты? И какой у нас сейчас день?

– Табориты? Даааалеко… В дороге домой. А день? Вторник. А послезавтра, в четверг, будет праздник. Nanebevstoupení Páně.

– Вознесение Господне, – быстро подсчитал Рейневан.

«Сорок дней после Пасхи. Приходится на тринадцатое мая. Значит, сегодня одиннадцатое. Меня ранило восьмого. Получается, что три дня я лежал без сознания».

– Так ты говоришь, брат, – продолжил он допытываться, – что табориты покидают Силезию? Выходит – конец рейду? Уже не воюют?

– Сказано было, – раздался женский голос, – что о политике говорить запрещено? Было. Поэтому прошу не разговаривать. Прошу молиться Богу о здоровье. И о душе. И о душах жертвователей на этот госпиталь, добродеях наших и жертвоветелях прошу в молитвах не забывать. Ну, братья во Христе! Кто способен подняться – в часовню!

Он знал этот голос.

– Ты пришел в сознание, юный Ланселот. Наконец-то. Я рада.

– Дорота… – вздохнул он, узнав. – Дорота Фабер…

– Приятно… – блудница радостно улыбнулась, – откровенно приятно, что ты меня узнал, юный господин. Искренне приятно. Я рада, что ты наконец очнулся… О, и подушка сегодня не очень заплевана… Значит, возможно, выздоровеешь. Будем менять перевязку. Эленча!

– Сестра Дорота, – застонал кто-то от противоположной стены. – Страшно болит нога…

– Нет у тебя ноги, сынок, я тебе уже говорила. Эленча, подойди.

Он узнал ее не сразу. Возможно, из-за температуры, возможно, из-за ушедшего времени, но он довольно долго, не понимая, глядел на светловолосую тонкогубую девушку с блеклыми водянистыми глазами. С медленно отрастающими, когда-то выщипанными бровями.

Прошло некоторое время, пока он наконец понял, кто она. Помогло то, что девушка явно знала, кто он. Он увидел это в ее испуганном взгляде.

– Дочь рыцаря Штетенкрона… Голеньевский Боp… Счиборова Поремба. Ты жива? Выжила?

Она кивнула головой, бессознательным движением разгладила халат. А он неожиданно понял, откуда у нее в глазах страх, откуда испуганная гримаса и дрожь тонких губ.

– Это не я… – пробормотал он. – Не я напал на сборщика… У меня не было с этим ничего общего… Все, что обо мне… Все, что ты слышала, это сплетни и ложь…

– Хватит болтать, – обрезала, пытаясь казаться строгой, Дорота Фабер. – Надо сменить перевязку. Помоги, Эленча.

Они старались действовать аккуратно, и все же он несколько раз со свистом втягивал воздух, несколько раз громко застонал. Когда сняли бинты, он хотел осмотреть рану, но не смог поднять головы. Приходилось ограничиться прикосновением. И обонянием. Оба диагноза были не из лучших.

– Гноится, – спокойно сказала Дорота Фабер. – И опухает. С того момента, когда цирюльник щепочки вынул. Но уже лучше, чем было. Лучше, юный господин Ланселот.

Ее лицо было озарено святостью, светло-золотой нимб, казалось, окружал также голову Эленчи фон Штетенкрон. Марфа и Мария из Вифании, подумал он, чувствуя головокружение. Божественно прекрасные. Обе божественно прекрасные.

– Меня зовут не… – Голова у него кружилась все больше. – Меня зовут не Ланселот… И не Хагенау… Я Рейнмар из Белявы…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});